Неточные совпадения
Он был еще худее, чем три года тому назад, когда Константин Левин видел его в последний раз.
На нем был короткий сюртук. И
руки и широкие кости казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы
висели на губы, те же глаза странно и наивно смотрели
на вошедшего.
Вулич молча вышел в спальню майора; мы за ним последовали. Он подошел к стене,
на которой
висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из разнокалиберных пистолетов; мы еще его не понимали; но когда он взвел курок и насыпал
на полку пороха, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за
руки.
К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка,
на которой
висел двойной лорнет; эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура; сапоги его скрыпели; в левой
руке держал он коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правою взбивал ежеминутно в мелкие кудри завитой хохол.
На другой стене
висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подклеенные
рукою Карла Иваныча.
На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны
висели две линейки: одна — изрезанная, наша, другая — новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой — черная доска,
на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками — маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили
на колени.
Сидящий
на коне всадник чуть-чуть не доставал
рукою жердей, протянутых через улицу из одного дома в другой,
на которых
висели жидовские чулки, коротенькие панталонцы и копченый гусь.
— Да он славно бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай! А все-таки
на тебе смешное убранство: что это за веревка
висит? А ты, бейбас, что стоишь и
руки опустил? — говорил он, обращаясь к младшему, — что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?
Меж Лонгреном и Меннерсом, увлекаемым в штормовую даль, было не больше десяти сажен еще спасительного расстояния, так как
на мостках под
рукой у Лонгрена
висел сверток каната с вплетенным в один его конец грузом.
Дмитрий явился в десятом часу утра, Клим Иванович еще не успел одеться. Одеваясь, он посмотрел в щель неприкрытой двери
на фигуру брата. Держа
руки за спиной, Дмитрий стоял пред книжным шкафом,
на сутулых плечах
висел длинный, до колен, синий пиджак, черные брюки заправлены за сапоги.
Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь
руками в диван, спиною в стенку, смотрел в потолок и ритмически сопел носом.
На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом,
на ногах полосатые носки; в углу купе
висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
А Гапон проскочил в большую комнату и забегал, заметался по ней. Ноги его подгибались, точно вывихнутые, темное лицо судорожно передергивалось, но глаза были неподвижны, остеклели. Коротко и неумело обрезанные волосы
на голове
висели неровными прядями, борода подстрижена тоже неровно.
На плечах болтался измятый старенький пиджак, и рукава его были так длинны, что покрывали кисти
рук. Бегая по комнате, он хрипло выкрикивал...
Крыльцо
висело над оврагом, и, чтоб попасть
на крыльцо ногой, надо было одной
рукой ухватиться за траву, другой за кровлю избы и потом шагнуть прямо
на крыльцо.
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков
висит над вами: ваш выбор пал все-таки
на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание
на нем, если б он был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он
рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
Телега ехала с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной сидел прямо, держась обеими
руками за края, другой лежал, положив голову
на третьего, а третий, опершись
рукой на локоть, лежал в глубине, а ноги
висели через край телеги.
Мельком взглянув
на пальто, попавшееся ей в
руку, она с досадой бросала его
на пол и хватала другое, бросала опять попавшееся платье, другое, третье и искала чего-то, перебирая одно за другим все, что
висело в шкафе, и в то же время стараясь
рукой завязать косынку
на голове.
В комнате, даже слишком небольшой, было человек семь, а с дамами человек десять. Дергачеву было двадцать пять лет, и он был женат. У жены была сестра и еще родственница; они тоже жили у Дергачева. Комната была меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже было чисто.
На стене
висел литографированный портрет, но очень дешевый, а в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал
руку и попросил садиться.
Пока он ел, я продолжал его рассматривать. У его пояса
висел охотничий нож. Очевидно, это был охотник.
Руки его были загрубелые, исцарапанные. Такие же, но еще более глубокие царапины лежали
на лице: одна
на лбу, а другая
на щеке около уха. Незнакомец снял повязку, и я увидел, что голова его покрыта густыми русыми волосами; они росли в беспорядке и свешивались по сторонам длинными прядями.
Сделалось смятение. Люди бросились в комнату старого барина. Он лежал в креслах,
на которые перенес его Владимир; правая
рука его
висела до полу, голова опущена была
на грудь, не было уж и признака жизни в сем теле, еще не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла, слуги окружили труп, оставленный
на их попечение, вымыли его, одели в мундир, сшитый еще в 1797 году, и положили
на тот самый стол, за которым столько лет они служили своему господину.
В шалаше, из которого вышла старуха, за перегородкою раненый Дубровский лежал
на походной кровати. Перед ним
на столике лежали его пистолеты, а сабля
висела в головах. Землянка устлана и обвешана была богатыми коврами, в углу находился женский серебряный туалет и трюмо. Дубровский держал в
руке открытую книгу, но глаза его были закрыты. И старушка, поглядывающая
на него из-за перегородки, не могла знать, заснул ли он, или только задумался.
Я бывал у них и всякий раз проходил той залой, где Цынский с компанией судил и рядил нас; в ней
висел, тогда и потом, портрет Павла — напоминовением ли того, до чего может унизить человека необузданность и злоупотребление власти, или для того, чтоб поощрять полицейских
на всякую свирепость, — не знаю, но он был тут с тростью в
руках, курносый и нахмуренный, — я останавливался всякий раз пред этим портретом, тогда арестантом, теперь гостем.
— Нет! — закричал он, — я не продам так дешево себя. Не левая
рука, а правая атаман.
Висит у меня
на стене турецкий пистолет; еще ни разу во всю жизнь не изменял он мне. Слезай с стены, старый товарищ! покажи другу услугу! — Данило протянул
руку.
Галактиону приходилось только соглашаться. Да как и было не согласиться, когда все дело
висело на волоске? Конечно, было жаль выпускать из своих
рук целую половину предприятия, но зато можно было расширить дело. А главное заключалось в том, что компаньоны-пароходчики составляли большинство в банковском правлении и могли, в случае нужды, черпать из банка, сколько желали.
Тотчас же прояснилось небо; князь точно из мертвых воскрес; расспрашивал Колю,
висел над каждым словом его, переспрашивал по десяти раз, смеялся как ребенок и поминутно пожимал
руки обоим смеющимся и ясно смотревшим
на него мальчикам.
Перед каждым
на виду
висит долбица умножения, а под
рукою стирабельная дощечка: все, что который мастер делает, —
на долбицу смотрит и с понятием сверяет, а потом
на дощечке одно пишет, другое стирает и в аккурат сводит: что
на цыфирях написано, то и
на деле выходит.
Лиза стояла
на маленьком плоту; Лаврецкий сидел
на наклоненном стволе ракиты;
на Лизе было белое платье, перехваченное вокруг пояса широкой, тоже белой лентой; соломенная шляпа
висела у ней
на одной
руке, — другою она с некоторым усилием поддерживала гнуткое удилище.
Он был небольшого роста, сутуловат, с криво выдавшимися лопатками и втянутым животом, с большими плоскими ступнями, с бледно-синими ногтями
на твердых, не разгибавшихся пальцах жилистых красных
рук; лицо имел морщинистое, впалые щеки и сжатые губы, которыми он беспрестанно двигал и жевал, что, при его обычной молчаливости, производило впечатление почти зловещее; седые его волосы
висели клочьями над невысоким лбом; как только что залитые угольки, глухо тлели его крошечные, неподвижные глазки; ступал он тяжело,
на каждом шагу перекидывая свое неповоротливое тело.
Она остановилась, наконец, посреди комнаты, медленно оглянулась и, подойдя к столу, над которым
висело распятие, опустилась
на колени, положила голову
на стиснутые
руки и осталась неподвижной.
— Своими глазами видел… — бормотал Мыльников, не ожидавший такого действия своих слов. — Я думал: мертвяк, и даже отшатнулся, а это она, значит, жена Кожина распята… Так
на руках и
висит.
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, — это весело горел пук лучины в
руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе
висела железная паутина.
На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, — в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
Тит совершенно растерялся и не мог вымолвить ни одного слова. Он только показывал
рукой в магазин… Там над прилавком, где в потолочине были
на толстом железном крюке прилажены весы, теперь
висела в петле Домнушка. Несчастная баба хоть своею смертью отомстила солдату за свой последний позор.
Доктор взглянул наверх. Над лестницею, в светлой стеклянной галерее, стояла довольно миловидная молодая белокурая женщина, одетая в голубую холстинковую блузу. Перед нею
на гвоздике
висел форменный вицмундир, а в
руках она держала тонкий широкий веник из зеленого клоповника.
В уголке стоял худенький, маленький человек с белокурою головою и жиденькой бородкой. Длинный сюртук
висел на нем, как
на вешалке, маленькие его голубые глазки, сверкающие фантастическим воодушевлением, были постоянно подняты к небу, а
руки сложены крестом
на груди, из которой с певучим рыданием летел плач Иосифа, едущего
на верблюдах в неволю и видящего гроб своей матери среди пустыни, покинутой их родом.
Гордые животные, раскормленные и застоявшиеся, ржали, подымались
на дыбы и поднимали
на воздух обоих конюхов, так что они
висели у них
на шеях, крепко держась правою
рукою за узду.
Вдруг плач ребенка обратил
на себя мое внимание, и я увидел, что в разных местах, между трех палочек, связанных вверху и воткнутых в землю,
висели люльки; молодая женщина воткнула серп в связанный ею сноп, подошла не торопясь, взяла
на руки плачущего младенца и тут же, присев у стоящего пятка снопов, начала целовать, ласкать и кормить грудью свое дитя.
И
висела над столом. Опущенные глаза, ноги,
руки.
На столе еще лежит скомканный розовый талон т о й. Я быстро развернул эту свою рукопись — «МЫ» — ее страницами прикрыл талон (быть может, больше от самого себя, чем от О).
Калугин встал, но не отвечая
на поклон офицера, с оскорбительной учтивостью и натянутой официяльной улыбкой, спросил офицера, не угодно ли им подождать и, не попросив его сесть и не обращая
на него больше внимания, повернулся к Гальцину и заговорил по-французски, так что бедный офицер, оставшись посередине комнаты, решительно не знал, что делать с своей персоной и
руками без перчаток, которые
висели перед ним.
Он ничего не сказал мне, но долго молча ходил по комнате, изредка поглядывая
на меня с тем же просящим прощения выражением, потом достал из стола тетрадь, записал что-то в нее, снял сюртук, тщательно сложил его, подошел к углу, где
висел образ, сложил
на груди свои большие белые
руки и стал молиться.
Далее
на стене, противуположной алькову, над огромной рабочей конторкой, заваленной приходо-расходными книгами, счетами, мешочками с образцами семян ржи, ячменя, овса, планами
на земли, фасадами
на постройки,
висел отлично гравированный портрет как бы рыцаря в шапочке и в мантии, из-под которой виднелись стальные латы, а внизу под портретом подпись: «Eques a victoria» [«Всадник-победитель» (лат.).], под которою, вероятно,
рукою уж самого хозяина было прибавлено: «Фердинанд герцог Брауншвейг-Люнебургский, великий мастер всех соединенных лож».
Над столом
висит лампа, за углом печи — другая. Они дают мало света, в углах мастерской сошлись густые тени, откуда смотрят недописанные, обезглавленные фигуры. В плоских серых пятнах,
на месте
рук и голов, чудится жуткое, — больше, чем всегда, кажется, что тела святых таинственно исчезли из раскрашенных одежд, из этого подвала. Стеклянные шары подняты к самому потолку,
висят там
на крючках, в облачке дыма, и синевато поблескивают.
Однако тотчас же, вымыв
руки, сел учиться. Провел
на листе все горизонтальные, сверил — хорошо! Хотя три оказались лишними. Провел все вертикальные и с изумлением увидал, что лицо дома нелепо исказилось: окна перебрались
на места простенков, а одно, выехав за стену,
висело в воздухе, по соседству с домом. Парадное крыльцо тоже поднялось
на воздух до высоты второго этажа, карниз очутился посредине крыши, слуховое окно —
на трубе.
Старушка указала
рукой по направлению к пустым подставкам,
на которых до недавнего времени
висел скелет, и, прошептав: «Мертвецы!», она убежала, крестясь, в свою каморку.
Но горцы прежде казаков взялись за оружие и били казаков из пистолетов и рубили их шашками. Назаров
висел на шее носившей его вокруг товарищей испуганной лошади. Под Игнатовым упала лошадь, придавив ему ногу. Двое горцев, выхватив шашки, не слезая, полосовали его по голове и
рукам. Петраков бросился было к товарищу, но тут же два выстрела, один в спину, другой в бок, сожгли его, и он, как мешок, кувырнулся с лошади.
Он подъехал к Бутлеру и подал
руку,
на двух пальцах которой
висела плеть.
Город был насыщен зноем, заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво
висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми
на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая
руки за милостыней.
Никон сердито схватил
руку Кожемякина, повёл его к двери, но
на пороге явился какой-то мальчишка, крикнув: — Нашли, в хлеву,
висит, задавился!
Подняв
руки и поправляя причёску, попадья продолжала говорить скучно и серьёзно.
На стенках и потолке беседки
висели пучки вешних пахучих трав, в тонких лентах солнечных лучей кружился, плавал, опадая, высохший цветень, сверкала радужная пыль. А
на пороге, фыркая и кувыркаясь, играли двое котят, серенький и рыжий. Кожемякин засмотрелся
на них, и вдруг его ушей коснулись странные слова...
Но сам не успевает пробраться к лестнице и, вижу, проваливается. Я вижу его каску наравне с полураскрытой крышей… Невдалеке от него вырывается пламя… Он отчаянно кричит… Еще громче кричит в ужасе публика внизу… Старик держится за железную решетку, которой обнесена крыша, сквозь дым сверкает его каска и кисти
рук на решетке… Он
висит над пылающим чердаком… Я с другой стороны крыши, по желобу, по ту сторону решетки ползу к нему, крича вниз народу.
— «Не вихри, не ветры в полях подымаются, не буйные крутят пыль черную: выезжает то сильный, могучий богатырь Добрыня Никитич
на своем коне богатырском, с одним Торопом-слугой;
на нем доспехи ратные как солнышко горят;
на серебряной цепи
висит меч-кладенец в полтораста пуд; во правой
руке копье булатное,
на коне сбруя красна золота.
Жаркий луч солнца, скользнув между листами яблони и захватив
на пути своем верхушку шалаша, падал
на руки Дуни, разливая прозрачный, желтоватый полусвет
на свежее, еще прекрасное лицо ее. В двух шагах от Дуни и дедушки Кондратия резвился мальчик лет одиннадцати с белокурыми вьющимися волосами, свежими глазами и лицом таким же кругленьким и румяным, как яблоки, которые над ними
висели.
Дедушка Кондратий бережно разнимает тогда
руки старушки, которая почти без памяти, без языка
висит на шее сына; тетка Анна выплакала вместе с последними слезами последние свои силы. Ваня передает ее из
рук на руки Кондратию, торопливо перекидывает за спину узелок с пожитками, крестится и, не подымая заплаканных глаз, спешит за отцом, который уже успел обогнуть избы.
По нескольку часов кряду он выстаивал
на коленях пред образами, опустив голову
на грудь; беспомощно
висели его
руки, спина сгибалась, и он молчал, как бы не смея молиться.